С Костей Старышем у меня пожизненный договор. Он называет меня «Павлик», а я накануне его дня рождения публикую его эссе. Если у него будет настроение его написать. Allmoldova уже не моя, но pavelzingan.md – это уже навсегда.

Поэтому, хоть решил, что на pavelzingan пишу только я, но для выполнения обещания перед Костей, можно нарушить правила.

Дружба, это когда между принципами и другом выбираешь друга.

С наступающим днем рождения, Костя!

Запретили жечь листья. В осеннем городе не пахнет дымом. Они заботятся о нашем здоровье, но не заботятся о счастье. Которое может быть только таким – хрупким и шуршащим, как опавшая листва, мимолетным, как осень, перехватывающим дыхание, с привкусом горечи. Как дым дотлевающих в дальнем уголке старого парка листьев.

Этой осенью дыма нет. Но почему же так трудно дышать?

В городе скучно пахнет прелой сыростью и сгоревшим бензином. Без цвета и запаха догорают надежды. На кончике сигареты – слишком ярко в сгущающихся сумерках – теплится жизнь. И не хочется ничего. Разве что ощутить, как запретный дым преступного костра проникнет в мозг, растечется по руслам извилин, доберется до самых укромных, самых заветных уголков памяти, вынесет на поверхность надежно забытое.

 ... Осень. 17 лет. Октябрьская ночь, разбавленная жидким, дрожащим светом желтых фонарей, занавешенных тюлем окон, луны. На улицах, которые и не думают менять свои уютные имена, шуршат под ногами листья. Разбрасывать, осязая их непрочную невесомость, пробивая сквозь город свой осенний путь.  Горят костры, и дым растекается по городу, клубясь в черных провалах арок, наполняя дворы, проникая сквозь деревянные рамы. Как будто варится, колдовское зелье, и все пьяны и счастливы одним только запахом.

Маленькая рука в кармане. «Интересно, что сейчас происходит за окнами, заглянем?» В такт шуршащим шагам само собой выводится: «Мне ночь показала цветы, растущие в старых морщинах седого асфальта. Они цветут лишь во тьме, а днем они плачут под ногами спешащих прохожих». Что заставляло вскакивать среди ночи, на скрипящей пружинной кровати, включать оранжевый ночник и писать, писать в кем-то подаренном блокноте в пошлой плюшевой обивке: «Сражайтесь, деритесь, опьяненные видом крови, луны, будьте жадны до счастья»? Что? Любовь? Наивность? Дым. Дым горящих листьев. Жертва осени на алтаре вдохновения, фимиам, который город воскуряет своим богам. Чтобы хранили. Сегодня это безобидное, но надежное, верное язычество запрещено. Меньше стихов, меньше города, меньше счастья. Значительно меньше. 

Те же улицы, мучительно привыкающие к новым, лязгающим именам. Слишком знакомые, чтобы пытаться проторить в них новую осеннюю дорогу. Кто-то приделал к единичке уголок, и в него пыльным клубком закатилось 30 лет. Ни отыскать, ни размотать. 

Сжечь бы все - одежду, опыт, вот это что-то неуловимое во взгляде, песни, стихи, не жаль даже прочитанных книг – в огонь и их, войти в желтую, шершавую реку голым, дрожащим, первозданно познавшим, стать тенью платана у кованной изгороди парка, догадкой, промелькнувшей в живых глазах памятника Поэту, свернувшимся в пламени кленовым листом, теплым пеплом, там, тогда, в том, ином времени. Но тщетно, все тщетно: жечь осенние костры запрещено. 

 ... Но порой, пытаясь разглядеть осеннюю ночь сквозь оконное стекло, тебе мерещится этот запах и чудится будто слышишь: « Интересно, что сейчас происходит за окнами, заглянем?»